Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам
Ф. Хочу, приступай.
Д. Ты скажешь: «Вот грамматика, первый город на твоем пути из изгнания: тремя воротами в него входят, на восемь частей он разделен, каковое число и человеческую речь объемлет, и блаженства душ; здесь Донат и Присциан в своих школах учат странников новому языку и наставляют твердым правилам тех, кто возвращается в отчизну. Близлежащие селенья, сему городу подвластные, суть книги поэтов: там Лукан, о бранях поющий, там Теренций, венчающий суматохи свадьбой, там Персий с заносчивою укоризной, там и Гораций, с хвалою богам и владыкам». Что же мне на ее стогнах? что во власти ее ферулы? Говоришь, воспитанные ею превзойдут других людей разумною речью, как люди превосходят зверей, – уповать ли на это мне, у которой разум вместе с солнцем отнимается? Она, говоришь, придав вещам имена, осчастливила смертных даром общения – радоваться ли этому мне, которая никому о себе поведать не может? Она, говоришь, наименовала вещи и сами по себе, и в сочетании, и как общие понятия, ведомые разуму, и как единичные свойства, доступные ощущениям, – мне ли выгадывать на этом, которая от вечерней зари до утренней уж не зовется «я», но и подлежащим, и местоимением быть перестает? Чем она мне поможет? Разве что даст воспеть крушение моих стен, как Нерону – гибель Пергама.
Ф. Что же риторика, так пылко тобою любимая?
Д. «Риторика, – скажешь ты, – второй город; три дороги в нем, то есть показательный, совещательный и судебный род; в одной его части святыми предстоятелями декреты составляются, в другой – царями и судьями эдикты оглашаются. В этом городе Туллий обучает странствующих истинному витийству и четырьмя добродетелями устрояет нравы. Вокруг этого города – истории, баснословия, книги ораторские и этические; не под силу ни одному человеку, ни многим воздать достойную хвалу этому месту». Вот что ты скажешь о нем, я же могу прибавить: сколь обширна эта наука в своих сведениях! в замыслах сколь основательна, сколь дерзостна в начинаниях, в успехах сколь благотворна! Людей, живших без закона, смесясь с диким зверьем, она приводит к гражданству и общему праву, стеснив их буйность могущественными внушениями благоразумия; в гражданах поддерживает согласие, в тиранах обуздывает порывы гнева и сладострастия, всюду водворяет порядок и меру. Своих питомцев премного отличает пред прочими: посмотри на Туллия, коим одолен Цезарь, никем не одоленный, – посмотри на человека, Марку Марцеллу вернувшего сан, от Квинта Лигария отклонившего смертную секиру, Дейотара избавившего от всевластной немилости: отступал лавр пред этим языком, стихал шум оружия пред звоном красноречия. Что же мне в ее блеске и пышности? Пойду ли с показательным витийством на Марсово поле, поднимусь ли на Капитолий с совещательной речью, вступлю ли с судебною на бурливый Форум? Каким утешением, каким убеждением меня подарит эта наставница человечности, если я не знаю, в каких пределах я еще человек и долго ли в них останусь? Разве что своей сладостью обведет края моей горькой чаши, чтобы мнимой утехой повеселить того, кто лишен истинных.
Ф. Удивительно, с каким искусством и настойчивостью нападаешь ты на эту почтенную науку, действуя оружием, которое она тебе опрометчиво вручила и научила с ним обращаться. Но продолжай и скажи, не поможет ли чем тебе диалектика.
Д. В самом деле, что скажем об этом городе с пятью вратами, чья цитадель – субстанция, а девять башен – акциденции, где Аристотель своих бойцов научает доводам и выводит сражаться на широкое поле силлогизмов? Скажу ли, что погибли во мне род и вид, сокрушились различие и свойство? Нахождение и суждение, подчиненные этой науке, нимало мне не помогают, ибо ни найти себя не могу, ни судить о себе. Разве что счесть удачей, что при мне всегда есть сотоварищ для рассуждения, ибо я теперь, почитай, не один человек, а двое, однако и в этом пользы мало – ведь один из моих сидит в своем углу за книгами, другой снует ночами по замку, и встретятся они не скорее, чем Аверн с небесами. Что мне в диалектике? Блаженны, кому новые стены возводятся ее рачением, мои же уничтожились в одночасье, как стены иерихонские, и мало надежды, что восстанут вновь.
Ф. Я вижу, спрашивать тебя о городе Боэция, где ритмимахия четные и нечетные числа призывает на брань и где научают странника, что Бог все расположил мерою, числом и весом, а тем более о прочих городах, значит лишь распалять в тебе ожесточение и поселять недоумение в тех, кто решил бы судить об этих городах по твоему рассказу.
Д. У тебя, верно, есть веские возражения, способные устыдить меня и опрокинуть мои мнения.
Ф. Скажу тебе, что сказала бы всякому, кто «длить не желает жизнь, когда сокрушилася Троя, и изгнанье сносить». Благослови Бога, отнявшего у тебя обычные заботы и от забав любопытства обратившего тебя к стезе покаяния. Если нужда у тебя исторгла то, чего не добилось смирение, не злословь Фортуну – ибо заповедь тебе велит не злословить глухого – но обратись и посмотри, сколь сладостен Бог, даровавший тебе эти досуги. Прилежи чтению божественного писания: оно ведь – кифара Давидова, которою умеряется безумие Саула; если ожесточается сердце на слезы и небо над тобою делается медным, так что роса духовная не сходит, пошлет Господь слово Свое и все растопит; дунет дух Его, и потекут воды. Не оставляй молитвы: ею некий друг, пришедший в полночь к дверям затворенным, три хлеба стяжал; она облака проницает и не отступает от лица Всевышнего. Будь праздною от мирских попечений, и не раскаешься в этом.
Д. Скажи, в чьей маске ты выступаешь на сцену? Мне кажется, ты скорее говоришь от лица воздержности или терпения, чем от своего: это ведь им свойственно – утех мира не вожделеть, бедствий его не страшиться, мирскую славу попирать, в мирской тяготе ликовать; у них счастлив труд и блаженна твердость.
Ф. Я говорю от лица того, что еще при тебе остается и что ты не успела безрассудно отбросить, как вещи, не приносящие скорой отрады. Вот, я для тебя – как вестник из области, где мне никогда не бывать, из твоей же собственной глубины, и если я знаю о ней больше твоего, сколько же знаешь ты? Осмотри свои природные силы, чтобы укрепиться в них, а не в мысли об их бесполезности. Помни, что без терпения слаба всякая добродетель, и отбрось мысль, что тебе нет утешения, – лишь безумцы могут радовать себя невозможностью отрады, а ты не из них.
Д. Сделаю, как говоришь.
27
<Без адресата>
Удивился бы я и не поверил, если бы еще недавно сказали мне, что в одном и том же страхе можно погружаться бесконечно: устал бы и Тантал, казалось мне, и над скалою своей посмеялся. Теперь вижу свое заблуждение. Каждый день жду себе обличителя, при каждом пробуждении, опоминаясь, тотчас наполняюсь горечью, каждый миг трепещу от непредвиденного звука или приближения. Долго ли еще этой муке? Когда, говорят, Филоктет, «раненьем своим знаменитый», с греческой младостью отправился разрушить троянские стены, сделался он на море для остальных вожатаем и, следуя за своей памятью, говорил спутникам: «Вот там, – вдаль указуя перстом, – паросский берег, а вот высокий Лемнос, беспримерно свирепый к мужам; вот Наксос, приверженный Вакху, а вот поднимается гостеприимный для народов Делос; здесь претерпели мы ярость Кианейских скал, здесь на мели оказались, странствуя вслед Фриксову руну»; вещал и указывал им, где глубина надежна, каких мест избегать. Для меня же, ходящего по дому, всякое место – свидетель, и не я о них, но они наперебой говорят мне: «Вот здесь ты был», или: «В этом углу остановился ты и стоял, словно в раздумье», или: «Этой галереей шел ты впотьмах, Бог ведает зачем». Одна служанка, болтливее прочих, на разные лады рассказывает, как видела она ночью призрак умершего, и невдалеке: гордясь этим, словно сама его вынудила из преисподней, непрестанно она вспоминает, какого роста он был, как вышагивал, как склонял лицо, окутанное тьмою, я же жду, что она, поглядев на меня, скажет: «Ты был там», и тщетные оправдания нагромождаю в сердце. При ней я и спину сгибаю, и ступать стараюсь не как мне привычно, и руками двигаю не как придется, а с осторожностью, и – горе мне! – даже во время священной службы, предстоя пред очами Божьими, не могу не думать о том же, словно ее глаза мою судьбу решат и приговор мне вынесут. До такого малодушия я дошел, что пересуды о призраке, прежде мною пресекаемые, теперь поддерживаю и при случае сам вспоминаю какую-нибудь историю из монастыря, которую когда-то слышал, или из епископского дворца занесенную сплетню, и рассказываю с важным видом, качая головою: чтобы себя обезопасить, готов я теперь возделывать в их душах суеверие, которое прежде корчевал. Дай мне, Господи, мужества, чтобы покончить с этим, как Ты повелишь.
